В общем, рассказ Поливанова (*174 прим.) сходится с рассказом Фроленко, это сходство особенно важно потому, что в способе перевода Фроленко и Поливанова не было, значит, случайности, это была система, продуманная и прочувствованная. Очевидно, этим ночным, таинственным переводом хотели подготовить к тому режиму, который практиковался в равелине. «Мы спустились, — писал Поливанов, — и вышли в садик для прогулки, находящийся на внутреннем дворе тюрьмы, так как меня не хотели вывести через караульную комнату; пройдя через этот садик, мы вошли в какой-то пролет здания тюрьмы, запертый двумя воротами, а из него в знакомый уже мне переулок, лежащий меж Монетным двором и Трубецким бастионом, невдалеке от крыльца тюрьмы. Пройдя небольшое расстояние по переулку, Домашнев свернул налево в какие то ворота, которые вели в пролет очень длинный и очень темный. Очевидно, он шел под зданием, примыкавшим к крепостной стене. На пути нам попадались и справа и слева какие-то подъезды, какие-то ворота. В одном месте на меня бросилась откуда-то собака. Домашнев заслонил меня от нападения и крикнул кому-то: «Собаку что не запираешь?» В ответ послышался из тьмы кромешной тихий зов, которому собака повиновалась с глухим ворчанием. Поровнявшись с местом, откуда слышался этот зов, я увидел решетчатые железные ворота, а за ними двор, но ни человека, ни собаки не было уже видно. Потом тьма мы шли уже сквозь толщу крепостной стены. В конце подворотни мы остановились, и я, несколько освоившись с темнотой, увидел, что нахожусь в нескольких шагах от окованных железом ворот.
Рис. 16. План Алексеевского равелина.
В этих воротах была калитка с оконцем, сквозь стекло которого проникал откуда-то слабый свет; благодаря ему, я мог заметить какую-то закутанную в шубу фигуру, стоявшую прислонясь спиной к калитке, но более я ничего еще не мог разобрать в окружающей меня тьме: но вот из нее выделились неясные очертания двух трех человек, из которых один подошел к Домашневу и, перешепнувшись с ним несколькими словами, обернулся ко мне.
В эту же минуту я почувствовал, что мои плечи зажаты в лапах двух дюжих ц рослых жандармов, незаметным образом очутившихся у меня за спиной. Человек, говоривший с Домашневым, подошел ко мне и молча наклонился к самому лицу, и я увидел, как бы в рамке воротника меховой шинели, отвратительную морду в офицерской жандармской фуражке с щетинистыми усами и бритым подбородком. Закутанная фигура, стоявшая у калитки, распахнула ворота, и передо мной открылось поле, занесенное снегом, далее какой-то мостик с горевшими на нем двумя фонарями, а за ним небольшой островок с низким одноэтажным зданием (необходимо указать, что все расстояния Поливановым сильно увеличены).
Жандармы подхватили меня и, почти неся на руках, быстро-быстро поволокли по направлению к этому мостику. Выйдя за ворота, я видел направо и налево стены крепости, уходившие во тьму, затем, далее за полоской земли, окаймлявшей стены — темную, черную даже поверхность еще не замерзшей Невы, казавшейся, быть может, более темной, чем на самом деле, благодаря снегу, покрывавшему землю. Впереди был мостик, о котором я говорил, а за ним здание — Алексеевского равелина. Близ мостика передо мной мелькнула, закрытая до сих пор выступом Трубецкого бастиона, набережная противоположного берега Невы или, лучше сказать, ряд фонарей, тянувшихся огненным пунктиром вдоль набережной, но мы идем быстро, жандармы тащат меня чуть не на рысях; огни исчезли, мы уже перешли через мостик.
Алексеевский равелин совсем уже близко и мрачно смотрит на меня темными окнами, напоминающими пустые глазницы черепа; было заметно сразу, что стекла были матовые.
Пройдя шагов 25 — 30 от крепости, мы остановились перед воротами. Тут я в последний раз обернулся: за нами шел тот жандармский офицер в меховой шинели, который так бесцеремонно меня рассматривал, а вдали еще виднелись распахнутые ворота крепости, в которых стояла кучка людей, наблюдавших за нашим шествием. В воротах Алексеевского равелина была калитка с оконцем, забранным снаружи решеткой из медных прутьев. Через это оконце на нас взглянуло усатое солдатское лицо. Калитка распахнулась, и меня ввели в подворотню. Отворивший нам калитку старший унтер-офицер жандармского караула, — часового и здесь убрали, хотя он был жандарм, — пошел впереди, минуя первое крылечко с правой стороны, которое, как я убедился впоследствии, вело в караульное помещение, повел нас на второе. Я заметил, что напротив его, по левой стороне подворотни, было точно такое же крылечко с двумя каменными ступеньками. Невдалеке от этих крылечек были другие ворота, точно такие же, как и наружные, которые вели в садик, служивший местом прогулки заключенных» (*174 прим.).
Рис. 17. Второй вид равелина
Если этот переход в Алексеевский равелин должен был уже влиять на психологию, то внутреннее устройство равелина, его камеры усиливали мрачное впечатление. Попав в равелин, арестант входил в коридор, который слабо освещался маленькой керосиновой лампой, поставленной по левой стене, выходившей в садик. Окна были невелики и находились очень высоко, пожалуй, даже выше среднего человеческого роста. С правой стороны шла сначала глухая стена, потом виднелась белая дверь в углублении стены, запертая засовом, а над нею дощечка с надписью № 4, за № 4 шли следующие номера. «Первое, что меня поразило, — указывал Поливанов (*175 прим.), — это были стены. Мне казалось, что они аршина на полтора, начиная от пола, были обиты черным бархатом, а выше выкрашены в казенный бледнобланжевый цвет. Для красоты под потолок шла красная полоса, в виде бордюра. Я подошел к стене и увидел, что этот бархат был не что иное, как чернозеленоватая плесень, покрывавшая бархатным ковром всю нижнюю часть стены; повыше она изменила цвет на бледно-розовый, далее же на белый, и располагалась уже не таким толстым слоем. Стекла были матовые, и на них лежали черными полосами тени перекладин решотки. Налево от входа весь угол наполняла огромная изразцовая печь, топившаяся из коридора, несколько ближе к двери деревянное учреждение с ведром.
В расстоянии аршина полтора от левой стены стояла деревянная кровать, покрытая ветхим одеялом старомодного рисунка, бывшим некогда белым с красными полосками, но пожелтевшим от времени. Это одеяло, наверное, помнило наших предшественников 70ых годов, а может быть и Бакунина. Постельное белье представляло полный контраст с носильным, оно было вполне приличное, хотя и довольно почтенного возраста: на нем стояло клеймо А. Р. 1864, — год введения Судебных уставов, год, когда на всю Россию было провозглашено: «правда и милость да царствуют в судах». У кровати стоял деревянный крашеный стол, ящик из которого был вынут, и такой же стул с высокою спинкою. На столе стояла большая глиняная кружка с водою, жестяная лампочка и коробка шведских спичек». Поливанов так описал №5, в который его поместили. А вот как описывает №18 или 19 Фроленко (*176 прим.): «Это была довольно просторная камера с плоским потолком, с изразцовой печью, с большим окном. Посредине стояла деревянная кровать с волосяным матрасом, покрытым тонкой простыней, и одеялом, с подушкой в белой наволочке; подле деревянный стол с маленькой лампочкой, деревянный со спинкой стул, в углу стульчак, — все так обычно; ничего страшного. К тому же все белье дали чистое, тонкое, халат из черного не очень толстого сукна с широким поясом, точно по мерке сшит, маленькие башмаки пришлись как нельзя лучше. От волнения, а может быть и угара разболелась голова, но на душе было спокойно. Одно только показалось немного странным, через окно не видно было неба. «Ну, верно, как в Петропавловке, близко крепостная стена!» — решил я и, не подходя к окну, поспешил завалиться спать. Наступило утро, проснулся я и первым делом глянул в окно. Вот тебе и стены! невольно вырвалось замечание...
Вместо стен придумали забелить совершенно все стекла наружной рамы. В окне виднелись две рамы. Встаю, одеваюсь, подхожу к окну. Ни черточки, ни точки не осталось прозрачной, что там за окном, нельзя и разобрать. При этом форточки нет, а есть только в верхней части окна небольшого диаметра жестяная трубка с густым ситечком на внешнем конце. Это ситечко очень скоро затянуло паутиной, прочистить его было нечем, и доступ свежего воздуха прекратился. Ремонт, как видимо, производился очень давно. Потолок, стены, когда-то выкрашенные в желтый цвет, покрылись сероватым налетом пыли и паутины.
Паутина виднелась тоже во, всех углах. Нижняя часть стены аршина на полтора облезла, штукатурка от сырости превращалась постепенно, как видно, в известковый пух. Такой пух виднелся теперь вдоль всей степы до высоты 1 1/2 аршин. Выше, где штукатурка не смогла превратиться в пух, она затвердела и почему-то стала почти что черной. Просыпаюсь как-то вначале, смотрю на пол и диву дивлюсь: весь он серебряным налетом покрыт. А пол я ежедневно вытирал тряпкой. Встал, потрогал, стирается легко. — Вытер. На другой день то же и т. д. Днем, ходя по камере, я, видно, не давал налету образоваться, но за ночь грибки успевали вырастать настолько, что получалась сплошная беловатая корка. Сырость увеличивалась с наступлением теплой и дождливой погоды. Краска на полу у стен, где еще сохранилась, легко размазывалась теперь. Соль нельзя было держать на столе, в солонке получался рассол. Матрасы, набитые волосом, и те в конце прогнили снизу. На подоконнике постоянно стояла лужа, и когда она достигала известных размеров, с подоконника начинали бежать струйки воды на пол, и без того сырой от мокрой швабры. Ее я просушил, наконец, и старался собирать воду с пола тряпкой, — я всегда держал ее на подоконнике, и, когда она пропитывалась водой, я выжимал ее, измеряя ложкой количество атмосферических осадков в моей камере».
Если сравнить это описание камер Алексеевского равелина с вышеприведенными от времен декабристов и петрашевцев, темы видим, что внешний вид камер, их устройство, не изменилось, введены, если так можно выразиться, небольшие коррективы — замазаны окна сплошь белой краскою, прежде оставлялись верхние звенья не замазанными, вместо форток были сделаны недействующие вентиляторы. Но самая главная разница заключается в сырости. Прежде такой сырости не было, и ее сумели развести в самое последнее время. По крайней мере ни Якушкин, ни Ахшарумов в своих записках не упоминают про ту сырость, от описания которой, в буквальном смысле, могут волосы встать дыбом.
| Предыдущая страница | Следующая страница |