Санкт-Петербург

www.opeterburge.ru

Всё, что нужно знать о Петербурге

Часть 11 глава 5

     Таковы внешние стороны жизни заключенных в Алексеевской равелине. Теперь нам хочется восстановить перед читателем ту психологию, которую переживали наши великие предшественники, при этом мы приводим исключительно их подлинные речи, допуская со своей стороны только необходимые для связного рассказа соединения и связи. Мы хотим таким образом восстановить картину или, вернее, гамму тех переживаний, которую вынесли народовольцы и заметки о которой они оставили в своих воспоминаниях, записках, мемуарах и т. п. При этом, принимая во внимание, что одни и те же, лица были и в Алексеевской равелине и в Шлиссельбурге, и условия жизни в этих государственных тюрьмах были очень сходны, начальником и Алексеевского равелина, и Шлиссельбургской крепости был один и тот же известный Ирод ­ Соколов, мы позволим себе пользоваться не только теми воспоминаниями, которые относятся непосредственно к Петропавловской крепости, но и шлиссельбургскими, выбирая из них, конечно, только то, что имело общий характер, что могло быть и в равелине. Мы отказываемся от каких-либо комментариев, потому что нам кажется, что слова людей, попавших в Алексеевский равелин не нуждаются в комментариях. Они говорят сами за себя.

     — Скажите, пожалуйста, куда вы меня везете? — обратился я к офицеру (*184 прим.).

     — Не все ли равно, получасом раньше, получасом позже узнать? — вяло процедил он сквозь зубы. Я промолчал, но через минуту он сам спросил меня: — «А вы как думали, куда вас поместят?»

     — Конечно в крепость!

     Офицер мотнул головой и дрогнувшим голосом произнес:

     — Ну вот.

     Мы повернули на Литейный, потом свернули по набережной к мосту Александра II, который при мне только еще строился.

     Вот мы уже и на мосту, и предо мной развернулась чудная картина Невы. Ее поверхность покрыта лодками, баржами, пароходами, режущими ее воды по всем направлениям. Всюду и на реке, и на ее гранитных набережных всюду кипит жизнь, а я... Но тут вдали вырезался силуэт Петропавловской крепости; издали она казалась гораздо более низкой, чем на самом деле, вероятно, от впечатления, производимого гранитными зданиями, которые высятся по берегам; и ее гранитные стены, казалось, выступали прямо из поверхности Невы (полоска земли между водою и крепостью узка и притом очень низка, так что издали сливается с поверхностью Невы).

     Не знаю, как кому, а мне эта крепость всегда резала глаз и портила впечатление, производимое красавицею Невою. Я глубоко ненавидел ее и не только теперь, когда она рисовалась в моем воображении каменным гробом, где скоро буду схоронен и я, вслед за погибшими ранее меня товарищами; я ненавидел ее всегда и, бывало, не раз любуясь Невой, я чувствовал, что эта гранитная масса отравляет мне все удовольствие. Я не мог забыть той роли, какую она играла в русской истории, в русской жизни. Эти пять бастионов, растопыренные в разные стороны (автор здесь ошибся, бастионов было не пять, а шесть, но, конечно, ошибка эта не влияет на общее заключение), придавали ей в моем воображении вид какого-то колоссального паука, который широко ­ широко раскинул свою сеть и жадно сосет молодую горячую кровь...

     Но крепость исчезла уже из глаз, а мы выехали на Выборгскую сторону. Последнее, что я видел, съезжая с моста, это была стая диких уток, доверчиво колыхавшихся на поверхности воды в очень близком расстоянии от берега, и я вспомнил, как был удивлен в первый мой приезд в Петербург в 76 году, видя дичь, притом совсем не боящуюся людей, среди многолюдного и шумного города, и как тогда во мне заговорили охотничьи инстинкты. С начала перелета и вплоть до заморозков эти утки, которых, понятно, никто здесь не стреляет, держатся на Неве.

     На Выборгской стороне я был студентом Медико­Хирургической Академии. Проезжая по улицам, где я помнил чуть ли не каждый дом, я чувствовал, что волна воспоминаний поднимается все выше и выше, что какая-то судорога подступает мне к горлу, что мне трудно становится дышать, и если бы только не вид моих врагов, следящих за каждым моим движением, за каждым чувством, выражающимся на моем лице — я думаю, что на глаза мои навернулись бы слезы.

     Когда мы очутились на Петербургской стороне, где жил я и множество моих друзей, и поехали по Большой Дворянской, то картина за картиной, воспоминание за воспоминанием возникали в голове с поразительною яркостью и поразительною быстротою. Вот дом, где в марте 78 года мы обсуждали новую программу, причем я всенародно был уличен в «анархизме» за горячий протест против введения в программу стачек, как одного из наиболее важных средств борьбы, рекомендуя вместо них — фабричный террор. Вот знакомая зеленная, где мы с Анной Васильевной, бывало, покупали репу, которую грызли после обеда, в виде десерта. Вот съестная лавочка, где я ухитрялся «в минуту жизни трудную» отобедать за 7 — 8 коп. В этом доме жил мой дорогой друг — тоже уже погибший — Д. М. Шиловцев. Вот дом на углу Большой и Малой Дворянской, где некоторое время проживал и я, а вот показался на миг в глубине Мало­ Дворянской, почти против Петровской части, фасад дома, где я был арестован в 78 году. Троицкий переулок и воспоминание об одном из горячо любимых, глубокоуважаемых друзей — Евгении Александровиче Дубровине. Где ты теперь, дорогой мой? — Там, на карийской каторге, вспоминали ли вы с Сергеем обо мне так часто, как я вспоминал вас в своем каземате?

     Вот здесь жили две мои большие приятельницы Анна Михайловна и София Ивановна.

   Предыдущая страница                          Следующая страница