Санкт-Петербург

www.opeterburge.ru

Всё, что нужно знать о Петербурге

Часть 9 глава 11

     Так началась и потекла моя жизнь в тюрьме, дни сменялись днями; каждый день по однообразию и безделию казался чрезвычайно долгим, недоживаемым до вечера; недели текли за неделями, и месяцы, к ужасу моему, стали сменяться месяцами. Ежедневно, первое время два, а потом и три раза отворялась дверь, ставилась и принималась пища: черный хлеб стал моею любимою пищею, и его было у меня всегда достаточно. В первое время я настойчиво требовал большего противу обыкновенно приносимого количества воды для питья и мытья, но после это делалось уже и без моего докучливого напоминания; полотенце было мне дано тоже.

Белье из грубого подкладочного холста старое, состоявшее из длинной рубахи и чулок выше колен, в виде мешков, подвязывающихся тесемками, сменяемо было каждую неделю.

     Однообразно текла моя жизнь, при монотонном переливе колокольного звона, каждые четверть часа, на колокольне Петропавловского собора. По временам однако же это однообразие тюремной жизни и жестокая темничная тоска были нарушаемы чем-нибудь выходящим из ряда обычного течения, и всякое подобное, хотя бы незначительное, обстоятельство освежало и развлекало меня. Но главное — что желал бы я описать и разъяснить — это мучительное душевное, болезненное состояние безвыходно и долго одиночно заключённого, чувство жестокой темничной тоски, мрачные мысли, преследовавшие меня безотвязно, и по временам упадок сил до потери голоса и изнеможения. Я дни и ночи говорил сам с собою и, не получая ниоткуда впечатлений извне, вращался в самом себе, в кругу своих болезненных представлений.

     Промучавшись еще день, не знал, куда приютиться, то становился я на окно, то ходил взад и вперед в моей клетке безо всяких занятий; вращаясь все в одном и том же кругу моих безотвязных мыслей, ничем не перебиваемому, дожил я до вечера: одиночество, безделие, томление мучило меня. Нередко садился я и на пол и, сидя на коленях, закрывал лицо обеими руками и громко сетовал и плакал, затем поспешно вставал, вскакивал на окно, минутно упиваясь воздухом у фортки, сходил с окна, шел к двери, садился на кровать, табуретку и опять лез на окно — так метался я, запертый в тесном жилище. Снова были слышны хождение, звон ключей, отворялась дверь, приносима и принимаема была безмолвным солдатом пища.

     Наступила вторая ночь, и на окне моем зажглась снова сальная плошка. Она издавала особый запах с копотью, и вид ее мне был противен, я подошел к окну и задул ее. Замученный я лег на кровать, спать хотелось, и я заснул, но от жестокой подушки и на покатом тюфяке я беспрестанно просыпался и переменял положение. Так прошло, не знаю сколько времени, как в коридоре послышалось движение и разговор у моей двери. Потом я услышал стук в окно моей двери и слова, обращенные ко мне: «Зачем потушили огонь». Я ничего не отвечал и старался забыться и заснуть, однако же я услышал звон ключей у моей двери, дверь отворилась и вошел дежурный крепостной офицер и сторож — мне выговаривали за потушение светильника и нарушение заведенного порядка. Плошка была снова зажжена, и я остался один. В эту ночь мне не было холодно, но в остальном она была такая же, как и предыдущая.

     Утром встал я замученный еще более прежнего. Голова у меня болела, и местами было больно дотрогиваться до нее, и пальцы мои, которые я подкладывал под голову, были чувствительны. Уже рассвело; замазанное окно закрывало меня от всего живущего. Вот третий день как я один, и все грознее встают одни и те же мысли. На душе было такъ же душно, как в комнате; я отворил форточку— повеяло чистым воздухом, встал на кружку, уткнулся носом в открытое окно: передо мною был крепостной вал и пустой дворик, где не было никого. Чистый весенний воздух пахнул мне в лицо. Я стоял так несколько минут, как вдруг услышал стук сзади меня; я обернулся и увидел, что в окошке двери тряпка поднята, и сторож стучит пальцем в стекло и, смотря на меня, кричит: «Сойдите с окна!» В сердце как бы кольнуло что-то, медленно сошел я с окна. Надо же мне умыться, хоть насколько возможно, от грязи, меня окружающей — и вот я моюсь, набирая в рот воды, наклонившись над упомянутым ящиком, мою лицо и руки; боюсь проронить напрасно каждую каплю воды, которой у меня мало. Но вот умылся, что же я буду делать в настоящий день. Как доживу я до вечера? И  сколько дней еще придется сидеть взаперти?

     Каждый день я спрашивал себя: конец ли апреля у нас или уже май месяц? — Прошло уже много дней — 10 или более, много дум перебывало в голове, как вдруг я услышал голоса людей. И звон в этот день на Петропавловском соборе, казалось, был более, чем в обыкновенные дни, я вскочил с особым любопытством на окно и на кружку и увидел проходящих и останавливающихся на валу крепости пред нашими окнами; люди, по-видимому, различных сословий, по-праздничному одетые мужчины, женщины и дети проходили и, приостанавливаясь, вглядывались в наши окна и за решетками спрятанные в них лица и бросали медные деньги на наш дворик. Я устремил на них глаза, всматривался в каждого из любопытства, а также из возможности увидеть кого-либо из знакомых. Пятаки шлепались о землю, в разговорах упоминалось о святом Николае: иные шептались, смотря на нас.

     Грустное чувство произвело на меня это шествие людей, подающих нам милостыню. Нас жалеют, помочь не могут и бросают деньги, как несчастным замученным. Шествие это продолжалось недолго—с 1/4 часа, потом все утихло, исчезло, как видение, и мы по-прежнему остались одинокими.

13Na valah kreposti

Рис. 13. На валах крепости (*151 прим.)

Неожиданное явление это имело влияние на разъяснение путаницы счета дней. Я уразумел вдруг, что этот день есть 9­ое мая, Николин день, я был даже обрадован моим неожиданным открытием истинного времени. С этого дня я твердо установился в исчислении времени и неупустительно вел его в продолжение всех 8 месяцев моего заключения в крепости.

     Тишина, спертый воздух, полнейшее безделие, доходившие до меня то возгласы, то вздохи заключенных товарищей, неизвестных мне — все это вместе производило удручающее влияние, отнимавшее окончательно бодрость духа. Нервное утомление или, лучше сказать, переутомление начало выражаться беспрестанно зевотою, часто слезы текли из глаз, иногда пробегала какая-то дрожь по спине.

По временам появлялись приступы более сильной тоски и выражались каким-то, прежде сего никогда не знакомым мне неостановимым плачем, после чего впадал я в совершенную апатию и оставался без движения, без мысли.

Запас жизни, однако, пробуждал меня снова к деятельности в замкнутом кругу. Мысли роились снова, то блуждая в воспоминаниях прошедшего, то останавливаясь на безвыходном положении настоящего. По истечении некоторого времени стали слышаться не одни печальные стоны, но и песни кое-где между заключенными. Песни становились более частыми и более громкими; по содержанию они были весьма разнообразны: то слышалась знакомая песня протяжная, заунывная, то незнакомые мне напевы - слов нельзя было разобрать; однажды услышал я:

«Allons enfants de la patrie, le jour de la gloire est arrive...», что было как бы ободряющим и призывающим к терпению. Делать нечего, надо было утешать и ободрять себя чем возможно, хотя бы минутным обманом, лишь бы как-нибудь пережить это трудное, мучительное заключение. Вскоре и сосед мой с правой стороны стал петь, и голос и пение, слышанные мною часто, привлекали мой слух и развлекали меня не мало. Он пел, как соловей поет в клетке.

   Предыдущая страница                          Следующая страница