Между тем темнело все более, и разговор этот прекратился. Вдруг в необычный час вновь хождение в коридоре, звон связки ключей и остановка у моей двери. Вошел офицер и сказал мне, что он пришел перевесть меня в другое отделение. Меня это очень озадачило, — я не приготовился к тому, и это было для меня совершенною неожиданностью: «куда, зачем, я лучше останусь здесь... Ведь уже недолго осталось, так зачем же это?!» К тому же возникли вдруг и смутные догадки и опасения чего-то для меня неизвестного! (*155 прим.).
«О чем вы беспокоитесь? — отвечал мне офицер. — Там будет вам удобнее и комната больше этой». — Да разве нужно? Если вы это для меня хотите, то оставьте меня здесь до конца дела... Ведь уже осталось недолго.
Офицер, однако же, вежливо убеждал меня (*156 прим.), говорил настойчиво, что ему поручено меня перевести отсюда в другое место, и они не может не исполнить этого. Видя, что делать нечего, я стал собирать мои книги и боялся, чтобы не был как-нибудь обнаружен мой друг, который был у меня бережно запрятываем под подушкой. Я уловил удобный момент и захватил тихонько мой драгоценный гвоздь, а остальные все вещи были взяты служителями, и мы вышли из комнаты и из коридора на двор. Конец июля — лето, цветущее лето в полном разгаре явилось вновь мгновенно перед моими глазами. Мы вышли на крепостной бульвар, где росли деревья, повернули направо, прошли весь длинный фас, параллельный Неве, выходящий окнами на большой двор, и в конце его, дойдя до поворота налево, круто повернули направо — прямо в темный коридор. И я введен был в новую комнату, — более просторную, чем прежняя моя келья, с двумя окнами и потолком со сводами. Вещи все были положены как попало, постлана постель, и я был оставлен и заперт в этой новой комнате... Переселение это произвело на меня большое впечатление, и новое мое жилище сделалось сейчас же предметом моего любопытства. Я стал осматриваться, где я и что меня окружает: — два окна более, низких, но довольно широких, с большею площадкою, где можно было сидеть под самою форточкою; фортка на правом окне, довольно низкая, легко достижимая при стоянии на коленях и немного большей величины против прежней — все это было для меня приятною новостью. Межоконный промежуток выполнен был круглою печью, затапливающейся из комнаты. И это хорошо, подумал я.
Затем открыл я фортку и увидел впереди себя длинную, довольно широкую улицу, ведущую от моих окон к переднему фасу собора, к его подъезду. Кроме того, под окном проходила и другая улица, поперечная, доступная для прохожих, по которой можно видеть проходящих, не у самой стены, а несколько поодаль от нее. Это приобретение было для меня тоже весьма дорогим. Комната сама с чистыми стенами и вдвое больше тоже радовала меня. Все это было маленьким отдыхом среди большого томления — пока было ново — дня два, три, а затем возвратилась вся прежняя тоска, но всё-таки преимущества нового жилища были мною ощущаемы постоянно.
Перед окном моим, на другой стороне улицы, стояло дерево, я уже забыл какое, но, кажется, береза или ольха (вернее, судя по дальнейшему описанию, тополь); оно было негусто обросшее зеленою листвою, и вид его мне был приятен. Ветви его качались иногда по ветру, и листья дрожали и были обливаемы обильным дождем, и я смотрел на него с особенным чувством из фортки, вдыхая влажный воздух и свежесть промчавшейся грозы. Перед моими глазами это одно дерево было представителем всего лета.
В продолжение целого дня видел я несколько проходящих военных, гражданских, иногда женщин. Еще помню я, что на противоположной стороне улицы была какая-то покинутая постройка и большая куча песку, к которой часто прибегали мальчишки и заводили между собою разные драки и игры, в которых, глядя, и я участвовал, и знал их всех поименно. Однажды, вспоминается мне, послал я из окна обиженному и плачущему мальчику, оставшемуся одному, какое-то ободрительное слово и сам, испугавшись, потом спрятался за окно. Когда я посмотрел, его уже не было, и я опасался, чтобы не возникло от этого каких-либо для меня тягостных последствий, и упрекал себя в столь непростительном легкомыслии».
Ахшарумову пришлось еще раз переменить камеру, и третья его камера описывается им следующим образом: «Мое шествие с офицером и служителями последовало по улице, которая вела перед моими глазами по направлению к соборной площади. Пройдя улицу эту, мы повернули несколько влево; слева от меня, я увидел тот самый двухэтажный белый дом, в котором заседали члены следственной комиссии, справа было крыльцо собора. Миновав его, мы направились через площадь к воротам Петербургской стороны, где была гауптвахта, и с правой стороны от ворот вошли в узкий коридор, разделяющий два рода казематов, вделанных в толстую крепостную стену. Коридор этот был более узкий, чем в предыдущих помещениях, и очень длинный и темный. Такая узкость обусловливалась двусторонними жилищами. Миновав несколько дверей, я был введен в одну комнату с правой стороны коридора.
Вид ее меня обрадовал своею, сравнительно с предыдущими моими кельями, большею величиною и притом она была опрятна и чиста, также, как и только что оставленная мною. С нетерпением я ожидал ухода всех моих спутников, чтоб вскочить на окно с форточкою, которая была невысока и легко достижима при моем малом росте. Комната эта была как зал, — я даже не думал, что были такие обиталища в мрачном царстве Набокова.
Она была вдвое длиннее моей последней келий и шире ее, с двумя большими окнами с форткою на правом. Вскочив на окно, я увидел перед собою ту площадь, по которой мы шли,— всю предсоборную площадь; вдали ряд строений и между ними знакомый мне белый двухэтажный дом, который и сделался постоянным предметом моих наблюдений, в особенности по вечерам, когда он был освещен, и в нем видны были движущиеся фигуры. Кроме того, место это было более людным, чем предыдущее.
Приведя в порядок мое тюремное имущество, на больших площадках окон положив книги и скромный мой тюремный туалетный necessaire, я почувствовал желание воспользоваться сейчас же пространственным преимуществом этой комнаты и стал бегать взад и вперед, пока не устал.
По прошествии 24х лет после этого в 1873 году весною, посещая Шенбрунн, загородный дворец около Вены, видел я в зоологическом отделении выпущенного на моих глазах носорога из зимнего стойла в большое огороженное для него помещение; первою потребностью его было разминание ног и бег в пределах ограды. При виде этом я сейчас же вспомнил мой бег по этой комнате. В этом жилище товарищами были не мыши, а большие черные тараканы и голуби в амбразуре окна. Колокольня Петропавловского собора еще громче переливалась звоном в моих ушах, шпиц ее блистал перед моими глазами.… Однажды служитель, подававший ежедневно пищу, сказал мне: «Барин! вы похудели, вы бы приказали себе купить вино, — другие пьют вино, вы же не пьете ничего и мало кушаете!» Слова эти, сказанные с участием, меня удивили: «Друг мой, — сказал я ему, — я непривычен пить вино и боюсь, чтобы не было еще хуже». Совет его, однако же, остался у меня в памяти. По выраженному мною желанию была принесена мне бутылка хорошей мадеры, откупорена и поставлена у меня на столе, рюмка считалась лишней, так как у меня было два стакана — один чайный, другой для питья и умывания.
И вот настал вечерний час, сижу я за столом и, окончив чай, читаю The Spy Купера, перед мною на столе 1/4 стакана мадеры, и я, роясь в лексиконе, делаю на полях отметки моим карандашом (т.е. гвоздем) и маленькими глотками, по временам, отведываю налитое в стакане вино. Мне оно показывается вкусным, и я, по слабости сил, чувствую с каждым глотком легкое приятное оживление. Чтение романа, однако же, замедляется, и, прерывая чтение, я разговариваю сам с собою, потом прохаживаюсь по комнате, все в разговоре сам с собою, влезаю на окно и стою у форточки несколько минут, чувствую леность, усталость, зачерпываю из кружки полстакана свежей воды и выпиваю его с большим удовольствием, затем ложусь и засыпаю. Ночью просыпался я чаще обыкновенного и с биением сердца. Меня преследовали какие-то страстные кошмары, я плакал и стонал и, проснувшись раньше обыкновенного, встал усталым, с головною болью; мысли были отуманены, и в каком-то эротическом бреду я производил стихи. «Вот что сделало со мною вино! думал я — пожар в крови, в голове, груди, во всем теле! Нет, уже к этой отраве больше не прикоснусь я!» На другой день утром я отдал солдату бутылку вина, сказав ему, чтобы он выпил ее, а я уже больше пить не стану. Беспрестанно, в течение дня вскакивал я на окно и стоял у форточки. Все прохожие по крепости на Петербургскую сторону шли мимо или против моего окна.
| Предыдущая страница | Следующая страница |