Санкт-Петербург

www.opeterburge.ru

Всё, что нужно знать о Петербурге

Часть 9 глава 6

     Около полудня я увидел идущим по двору плац-адъютанта и священника. Я предполагал, что они идут ко мне, но не мог понять, зачем. Чтобы ободриться, я выпил чашку холодной воды и советую делать это всякому в случаях, когда надо сохранить присутствие духа. Через минуту дверь отворилась, плац-адъютант ввел ко мне старика священника и оставил нас одних. Он спросил меня, как я очутился здесь. Я ответил, что я не виновен ни в чем. Он сказал, что меня будет допрашивать комитет, и его послали убедить меня ничего не скрывать, что я ему и обещал. На этом он ушел. Я был очень недоволен этим посещением, думая, что этот глупец не способен нести утешения вновь заключенным.

     В два часа мне принесли обед: в мисочке суп с нарезанными кусочками мяса, два куска хлеба — черного и пеклеваного и тарелку плохой черной каши с прогорклым маслом. Я съел очень мало.

     Как только стемнело, зажгли лампу, и я увидел сотни тараканов, бегающих по стенам. Я распустил в масле кусочек фитиля и сделал нечто вроде черной краски. С помощью маленькой щепочки, я нарисовал на окне мой вензель. Другой щепкой мне удалось нацарапать на своде В и 3. Наконец, я начал скучать, тут мне опять принесли чай, как и утром. В 7 часов ко мне снова зашел артиллерийский офицер. В 8 часов мне принесли ужин: довольно сносные щи и кусок черного хлеба. В верхнем четырехугольнике окна находился вертящийся жестяной вентилятор в виде звезды. Чтобы дать больший пропуск воздуха, я сломал эту звезду и развлекался, составляя из ее лучей различные рисунки. Я решил ими отмечать число дней, какое я проведу в крепости. Каждый день я втыкал их по одному в щели перегородки. Всего было 23 луча, и я надеялся, что мне их хватит... Я начинал страшно скучать; сидя в тюрьме без книг, без трубки, без всякого занятия, не знаешь, что придумать, чтобы развлечься, от лампы сильно воняет, к счастью, дают еще одну свечу на 2 дня, лампе полагается гореть всю ночь; если она тухнет, часовой должен ее зажечь; но он обыкновенно спит. Я разделил фитиль на тонкие пряди и оставил гореть только одну из них, таким образом, лампа перестала пахнуть. Нельзя придумать ничего более мрачного, как бой больших церковных часов, он длится каждый час, по крайней мере, пять минут! Для отопления моего каземата во всю его длину тянулась железная труба, примыкавшая к железной печке в соседней комнате. Каждый раз, как топили, комната наполнялась дымом, и становилось невыносимо жарко. Через час, благодаря сырому своду, опять делалось холодно. Я спал не раздеваясь, у меня не было ни простыни, ни одеяла, а постель была страшно грязна. Кроме носильного платья у меня была еще медвежья шуба Черкасского и валенки. Я клал на кровать шубу п ложился на нее, а валенки и шапку подкладывал под голову. У меня было два, носовых платка, через четыре дня они так загрязнились, что мне пришлось сморкаться пальцами. Кроме жестяных лучей, которые я втыкал в стену, я сделал еще шарики из черного хлеба и тоже отмечал ими дни. Я прилепил их 30 штук к стене один над другим и решил, что если через 30 дней комитет не даст мне никакого ответа, написать императору, умоляя ускорить ведение моего дела.

Я готов был лишиться чина и сана, только бы получить свободу. Изобретатели виселицы и обезглавливания — благодетели человечества; — придумавший одиночное заключение — подлый негодяй; это наказание не телесное, но духовное. Тот, кто не сидел в одиночном заключении, не может представить себе, что это такое. А ведь я еще мог видеть людей на дворе, вечером мне зажигали огонь... В этой же крепости большинство окон замазано с наружной стороны мелом, кроме верхней части. В ней существуют также мешки, это четырехугольные дыры, такие узкие и низкие, что в них нельзя ни стоять, ни лежать, сверху они закрываются плитой, в которой проделано отверстие для воздуха, в них царит полный мрак. В полночь дежурный унтер-офицер осматривал запоры и относил ключи плац-майору. Если бы случился пожар, то я сгорел бы раньше, чем успели бы принести ключи, поэтому я запретил солдатам топить по ночам. Ключи приносили обратно в 8 часов утра. Ни ножей, ни вилок не полагается, дают только деревянную ложку, моя ложка была сломана и очень грязна, и я с большим трудом вылавливал из супа кусочки говядины. Я уверен, что правительство выдает крупные суммы на содержание заключенных, но чиновники половину, по крайней мере, кладут в свои карманы. Иногда мне так хотелось есть, что я брал у солдат сухой хлеб и ел его с аппетитом. Белье мое было невыносимо грязно... Я оставался в тюрьме 9 дней, не имея белья; тогда я решил просить белье, назначенное для заключенных. Мне принесли сырую рубашку и кальсоны, которые я храню до сих пор. Чернильницу и перо забыли взять у меня, и вечером я развлекался, записывая что-то на маленьком куске бумаги, оставшемся от моего письма генералу Левашеву, но артиллерийский офицер отобрал все, объявив, что это запрещено. У меня осталось два жестяных луча, которыми я поправлял свечу, но он унес и их, боясь, вероятно, чтоб я не зарезался. Это был человек крайне молчаливый, я никогда ничего не мог узнать от него; он даже не хотел просто поболтать, едва произносил несколько слов о хорошей погоде и дожде. Когда мне приносили чай, я откладывал маленький кусочек сахара и съедал его, чтобы отбить вкус обеда, запивая водой, что казалось мне необыкновенно вкусным.

Кровать моя стояла сначала под сводом, но боясь сырости, я передвинул ее к внутренней стене. Инвалид, топивший печи, принес мне доску, равной толщины с одной из досок, на которых лежал тюфяк, так что ложе мое стало несколько более сносным.

     15 числа плац-майор вошел в первую комнату и велел вычистить каземат, находящийся против моего, где стояла большая печь, и другой отделенный от моего перегородкой, у которой стояла моя кровать. Я догадался, что сюда поместят новых заключенных. Действительно, когда он вернулся через час, я слышал большой шум. Кто-то вошел в каземат против моего, вскоре заперли двери, и плац-майор ушел. Я забыл сказать, что в двери каждой камеры находится маленькое четырехугольное отверстие со стеклом, чтобы часовой мог наблюдать за заключенным. Обыкновенно, это отверстие завешано снаружи, чтоб заключенный не мог видеть через него. Вновь прибывший заключенный, проходя через первую комнату, заметил, вероятно, свет в моей камере, потому что через несколько минут молчания он произнес очень громко и отчетливо: «Мы непременно должны беседовать по-французски». Я отвечал утвердительно и спросил его имя.

     «Я — Якубович, драгунский капитан, я в кандалах (и он со страшным шумом потряс цепями), и мне скоро отрубят голову».

     Представьте себе мой ужас. Он спросил меня, кто я. Я назвал себя, но он ответил, что не расслыхал.

     «Я согласен беседовать, — сказал я, но будем не говорить, а петь».

С этих пор мы ввели этот способ беседы... Мы переговаривались, когда часовой был один, и замолкали, если кто-нибудь входил... Чтобы избежать насколько возможно лишних слов, мы решили стучать пальцем два раза, если не разберем сказанного. Вместо «да» мы чихали, а «нет» — кашляли. Я часто стоял у окна и видел входящих офицера или плац-майора, к тому же я был крайний к двери и поэтому давал знак молчать, напевал Silenzio на мотив «доктора Бартоло». Моментально все смолкало. Чтобы не навлечь подозрений, мы пели иногда русские песни».

   Предыдущая страница                          Следующая страница